2. 19 июля 2026 г. (19−33 — 19−48)

.

Белый лепесток (Александр Глинка)

Мюллер бил подъемом, но удар вышел почти носком. Сильный, приземистый — с полметра над газоном…

«Замри мгновенье» — чудо. Но то, что случилось сейчас, было чудом в квадрате. Или в кубе. В самом начале матча я пару раз прощупал возможность остановить время. Однако редко когда так ясно ощущал полную смехотворность подобных попыток — нечто сравни чувству наглого штангиста-перворазрядника подскочившего на «авось» к чемпионскому весу. Задача была бесконечно выше моих сил. И уже минуты с десятой я ни помышлял прорваться сквозь время.

Мюллер ударил, а я одновременно закрыл глаза и… и не услышал рёва трибун, сводившего победный вопль с криком отчаяния. Тишина.

Открывая глаза, я не верил, что чудо сейчас возможно — никаких признаков приближения «замри мгновенье» не было. Стадион и футболисты на месте; газон не превратился в зеленый картон, по которому круглая кисть мяча выводит последние линии невидимого иероглифа…

Но я стоял на кромке пустого поля. Все игроки, за исключением немецкого кипера, толпились у наших ворот, по обе стороны от Мюллера, застывшего с ногой, поднятой на невероятно широком шаге.

Мяч висел, не долетев метров трех до ворот. Далеко в стороне, желтой диагональю замер Ухов, ловивший воздух в противоположном углу. От гола Россию он не спасал.

Времени было в обрез, я чувствовал это. Но как же легко было работать с мячом после мучительной возни с его нефритовыми проекциями, которой я занимался прошедшие полтора тайма. Когда, как всегда неожиданно, пронзило чувство накатывающей погони, всё что нужно, уже было сделано. Я бегом вернулся на кромку поля и даже успел взглянуть на небо, утыканное облачками, прежде чем стадион выполнил свою обратную трансформу.

Я был на трибуне, когда стотысячное существо тяжко ахнуло и рассыпалось диким разноголосьем.

Руслан стиснул меня за плечи:

— Штанга, штанга… Ты видел!

Может быть, ради таких счастливых моментов и состоялась моя футбольная жизнь.

— Видел. Конечно, видел…

Счет остался прежним. Если требовалось чудо — так вот оно! Казавшееся абсолютно невозможным полтора тайма, в один миг стало явью. Я смотрел на мяч. Он был как очищенная картофелина — от немецкой фортуны не осталось и следа. А после свечи запущенной Тарасовым, мне даже примерещились красно-белые российские блики. Самообман, но сверхзадача была выполнена — двадцать пять минут на поле команды могли провести соперничая мастерством, а не удачей.

Чувство полностью исполненного долга, однако, продержалось всего минут пять. У этого матча была своя, совершенно невероятная мера на чудеса. В этот короткий промежуток я мог воочию наблюдать, как мяч возвращал свою германскую расцветку. Словно картофелина прямо на глазах вновь обросла кожурой. За все десятилетие своей футбольной жизни ничего подобного я не видел.

К семидесятой минуте над полем снова летало немецкое изделие. И все усилия России переломить ход игры были тщетными. В эти минуты наши играли предельно точно. И даже сумели вернуть себе инициативу. Но пробить немецкие заслоны не было сил. Идя ва-банк, тренерский штаб выпустил Лобанова и Сенцова, форварда и атакующего хава. В нашей атаке прибыло, но убыло в защите.

Оставалось верить, что отсутствие собственных ляпов будет и дальше спасать от пропущенных мячей. Впрочем, было ясно — немецкий фарт найдет способ себя показать и без наших ошибок. Это лишь вопрос времени, причем самого скорого.

Так и случилось. Через пару минут, в борьбе за верховой встретились в воздухе Павел и немецкий вратарь. В матчах такого уровня на каждого игрока может приходиться десяток столкновений и более. Получать по ногам и ребрам они привычны. Но сейчас фортуна была немецкой. И шанса подмахнуть своим она не упустила. С газона Павел поднялся сам. С минуту побегал, держась за ребра, сел на корточки. И больше уже не вставал. Выбежал врач, подскочили служители с носилками.

Наблюдая за суетой на поле, я понимал, что матч мы будем доигрывать в меньшинстве, потому что замен у нас больше не было. Так и случилось — вдесятером и без ударного центра, забившего на турнире семь из семнадцати её мячей. Оставалось почти двадцать минут игры. Но шансы у нас оставались лишь на то, чтобы избежать разгромного счета. И даже наш фанатский сектор, тянул теперь затяжное «Рос-сси-я» на мотив «Варяга».

С таким же безнадежным стоицизмом смотрел на поле и Руслан. Он уже ни о чем не спрашивал. Просто время от времени косился не столько на меня, как на мои усталые, мокрые руки, продолжавшие упорно вертеть две нефритовых луны. А потом снова возвращал взгляд на поле, где обложенная по периметру российская сборная стянулась к своей штрафной, словно по законам исторической инверсии, угодившая в сталинградский котёл. Это надо было досмотреть до конца…

Почему я подумал об этом? Потому что больше думать было не о чем. Кроме как гадать — один или два мяча успеют еще нам загнать немцы до финального свистка. Чтобы этого не случилось я все крутил и крутил шары, но голова жила отдельной жизнью.

Футбол, игра коллективная. Команда — это организм. Чем больше внутреннее единство, тем успешней он справляется со своей главной целью — достичь победы — «одной на всех». Потому футбольная удача, дело также коллективное. Однако помимо общей цели и командного результата, есть в футболе и начало персональное. А его маршруты и достиженья могут отличаться от командного итога. Команда может проиграть, но ее форвард сделает хек-трик. Как в этом случае оценить его игру? Можно ли ее назвать неудачной?

Что можно работать с везеньем не всей команды, а отдельного игрока я, конечно, знал с первых лет своих футбольных штудий. Но только в теории. Потому что, прежде всего, требовался командный результат — будь то «Ростов» или сборная. Результат конкретных футболистов для Руслана (стало быть, и для меня) значения не имел. К тому же метода работы с отдельными игроками имела свою специфику, о которой я имел самое общее представление именно в силу того, что никогда ею серьезно не интересовался.

Первым делом требовалось отделить фарт одного футболиста от командной удачи. Что само по себе было весьма сложно, поскольку требовало создания отдельного канала связи между мной и игроком. Но если бы это даже получилось, возникла бы другая, куда более серьезная проблема. Игрок оказывался, условно говоря, выключенным из команды. Он уже не был частью единого организма, представляя самостоятельную монаду, способную действовать в особом алгоритме, решая исключительно собственные задачи. Далеко не всегда они совпадали с целями всей команды. А могли и прямо противоречить им.

В таких случаях игрок становился поведением похож… ну, например, на атипическую клетку, способную погубить весь организм. Причем даже не стремясь к тому, просто работая на собственной эгоистической волне. И полбеды -просто перетягивай он игру на себя. Но в этом себялюбии он, как правило, начинал фолить и спорить с судьей.

Однако выбора не оставалось. Надо было рискнуть. Как создавать канал связи я знал. За эти годы несколько раз приходилось поболеть за Руслана, игравшего с друзьями на школьной площадке. Тогда вот, пытаясь обеспечить успех даже не его команде, а именно ему самому, я и познакомился с особенностями персонального футбольного фарта. После чего никогда уже не пытался оказать Руслану такой медвежьей услуги. Ну, дело прошлое…

Первое условие коммуникации — касание нужного игрока. Наилучший вариант, сделать это непосредственно, но при невозможности прямого касания мог сгодиться и уже заряженный удачей предмет. А дальше можно было работать привычным образом, зная, что твои усилия идут уже не на всю команду, а только на одного игрока.

Я сунулся в свою сумку. Ничего кроме двух запасных нефритовых шаров и поллитровой бутылки пепси, уже полупустой, в ней не было. Но не метать же в игрока тяжеленным нефритом?..

Я поудобней перехватил бутылку, раскатывая ее ладонями как брусок теста. Минутку, две — большего не надо.

— Возьми, — протянул бутылку Руслану.

Не отрывая взгляда от поля, он взял бутылку и стал прятать ее в свой рюкзачок, стоявший у ног. Но я его удержал и чтобы перекрыть штормящий рокот стадиона, наклонился к самому его лицу:

— Она должна быть на поле. Кто-то из наших должен ее коснуться… Из лучших наших…

Он посмотрел на меня, хотел что-то спросить, но передумал и вытащил мобильник. Разговор был сложный и, кажется, безрезультатный. Слов я не слышал, но всё было написано на лице Руслана. Он спрятал телефон.

За годы, что мы знакомы, я всего несколько раз видел его вышедшим из себя. Сейчас он был очень зол. Кивнул мне, подхватил бутылку, осмотрелся. Дальнейшее было очень быстрым. Движения его приобрели ту же летучую пластичность, что и в первую нашу встречу. В несколько шагов он оказался на лестнице, легко покатился вниз туда, где маячили две грузных полицейских фигуры. Он исчез, совсем немного не докатившись до них.

А минуту спустя, кувыркаясь в полете, из нашего сектора вылетела бутылка пепси. Выбор у метателя был минимален — ближе всего к нему располагался Штыренко. Но метились не в него. Бутылка полетела дальше, на самом излете зацепив бедро Ивана Васкеса.

Шла 73-я минута, счет был «один — три».

Кажется, я сделал, все что в моих силах. Руслан или тот, кто метнул бутылку, тоже…

.

Желтый лепесток (Иван Васкес)

Сила ушла. Мгновенно. За игру так случается несколько раз. Кажется, не сделаешь уже и шага. Когда судья ткнул на точку, было именно так. Но Мюллер залепил в штангу. И мне словно вставили новый аккумулятор. Это же был сигнал — «боритесь, ребята, ничего не потеряно…»

И мы боролись. Я же говорил, команда у нас сейчас как сетка — единое целое. А нашу квадригу я вообще чувствую почти как себя самого. Через все поле знаю, в каком состоянии Сергей или Костик. Сил еще было достаточно, чтобы приложиться к немцам по полной. Мы могли их серьезно озадачить. Прежде всего, Паша. Он был в том состоянии, которое я называю шаровой молнией. Неприкаянное, взрывное. Где найдется щель, куда он встрянет, как полыхнёт — не предугадаешь. Но это должно было случиться с минуты на минуту. Я это чувствовал. И не только я, немцы тоже. Когда Вебер взлетал за мячом с выставленным вперед коленом, я думаю, он по-животному осязал эту опасность, неотступно кружившую вокруг штрафной и хотел от нее избавиться.

Что травма Павла серьезная стало ясно, только он присел на корточки. У него же почти нет болевого порога. Кажется, руку оторвет, а он все будет бегать. А тут не может подняться. Мы собрались около него. Паша кривился. Не часто в жизни я видел, что ему больно.

— Это тебе, — он протянул мне монету. И уже всем нам. — Держитесь, пацаны… Постарайтесь больше не пропускать…

Всё верно. Монета отдавалась защитнику, а не хаву и форварду. Забить мы уже не могли, а вот пропустить еще пару только так. Я взял монету, сунул в гетру и она сразу провалилась под пятку.

Что ж, немцы своего добились. Мы остались вдесятером. Да еще без Павла. Команда без него, как таран без железного навершия — просто гладкое бревно. Тяжесть и сила удара те же, а результат совсем иной. Если раньше разбивали, теперь будем сами плющиться об их защиту.

Задача теперь одна — доиграть с честью. Нас меньше и мы устали. Немцы тоже порядком выдохлись, но вели в счете и были на кураже. А еще был стадион, кипевший немецкими флагами, и победный фанатский речитатив в двадцать тысяч глоток, гнавший их вперед. Даже если б они были зомби, он заставил бы их атаковать. И немцы давили. Не пойму, как не забили четвертый. Должны были. Пару раз я каждой клеткой чуствовал — вот он, но проносило…

Понемногу стали шкодить фанаты. Уже минут десять, как на газон полетел всякий мусор. Особенно сыпали с правой стороны. Там, судя по расцветке сектора, публика сидела смешанная. Впрочем, был и чисто немецкий кусок. Да и наши торчали небольшими заплатками. Кто бросает, и не поймешь.

Эта бутылка пепси залепила мне прямо в бедро. Хорошо, что полупустая…

Метнуть мог кто угодно, но почему-то казалось, что кто-то из наших. Хотя зачем? Видят же, как мы упираемся. Впрочем ублюдков всегда хватает. Поднимать шум и привлекать внимание судей смысла не было. Я просто отфутболил бутылку в аут. Но злое чувство не проходило. Засело внутри странной оскоминой. А потом вдруг пошло вширь, с болельщиков распространялось и на команду.

Никогда раньше об этом не думал. И вдруг стало обидно — какого хрена приходится все время чистить за Штырем, да и за остальными? Хорошо форварду. Гоняй впереди, лови удачу. Получилось — герой, не вышло — не беда, в следующий раз выйдет. А в защите, как у саперов. Десять раз выручишь, один накосячишь и ты уже гавно. Несправедливо…

Я играл, делал свое дело. А внутри своим ходом растекалось это злое, искало чего-то, нащупывало, бормотало о своем. Павел — самоед. Но форварду, на мой взгляд, положено таким быть. Без эгоизма хорошего нападающего не выйдет. Ты должен брать игру на себя, обязан это — взять мяч и забить гол. Как именно — твои проблемы. Но раз впереди, значит забивай.

А если, скажем, ты классный распасовщик, значит твое место ближе к центру, откуда удобней играть на раздачу. Конечно, есть исключения — Платини или Зедан, которые и пас отмерят, и сами, если надо, закатят. Но это же уникумы… Да, ладно уникумы. Я что ли не смог бы стать классным хавом? Почему я вообще оказался защите?!

Лет с пятнадцати об этом не думал. Впрочем, о чем думать, если причина на поверхности — потому что малой был. Всем же забивать хочется. Вот пацаны и лезут вперед, в бомбардиры. А кому тогда сзади играть? Как самый младший я и был сзади.

«Подрастешь, вперед будешь ходить, а пока стой здесь и обороняйся…» Защитник или вратарь, третьего малому не дано. Но меня даже в детстве это почти не доставало. Наверное, я прирожденный защитник. Никогда особо не хотелось обойти полкоманды и положить в угол, чтобы вратарь только глазами проводил.

Наоборот, отцепить кого-нибудь от мяча или хотя бы повиснуть на нем как бульдог. Да и это понятно. Когда ты на поле младше всех лет на пять, обвести кого-то почти нереально, а вот помешать ему сыграть — другое дело. Если соберешься, пройти тебя будет непросто даже пацану в полтора раза старше.

Это меня и вдохновляло. Встать на дороге у такого переростка, и не прости отбить, а выгрести у него мяч. А когда обиженный, он кинется его отбирать, сделать передачу своим. Так все пятнадцать лет у меня на поле и было. Менялись только соперники — когда-то дворовые пацаны, теперь лучшие немцы и испанцы…

Я играл, но что-то внутри меня было не так. Что именно, я понять не мог. Да и некогда было. Но это что-то росло и менялось. Никогда не понимал фразы: «всё было, как во сне». Может это именно то, что происходило сейчас со мной? Когда делаешь свое дело и сам себе удивляешься. Словно раздваиваешься на себя действующего и себя постороннего, который просто наблюдает и оценивает со стороны этого первого тебя. Крышесъездное состоянье.

Скажем, освободил Мюллера от мяча. Увидел на другом фланге свободного Ашота. Уже было зарядил ему, но в последний миг нога сама двинула мяч на ход. Рванул по своему краю метров на тридцать. Сделал по пути двух немцев и только тогда катнул Косте.

Чистый сон. Делаешь, и сам себе поражаешься.

А через минуту все по новой. Только еще круче. Со своей половины я добрался до чужой штрафной, обойдя по очереди трех немцев. Причем в двух стыках совсем уже было пасовал, и немцы покупались на это движенье. Да что немцы! — мой второй, тот который наблюдатель, тоже верил в передачу, потому что играл так все свои пятнадцать футбольных лет. А тот я, что появился впервые и сейчас действовал на поле, зажигал как хотел. Что я/он сделает, не знал никто, включая меня самого.

Через пару минут он, в смысле я, снова прошел от центра до немецкой штрафной, дважды на противоходе кинул О’Нгабу, сместился влево и приложился. Перекладина!

Ну, а с третьего захода получилось. То самое, о чем мечтают пацаны — пройти половину поля, полкоманды соперника и вставить в угол. Всё так и было, только мяч Веберу я пустил между ног.

А через пару минут он/я снес Риделя. В самом центре поля, без всякой нужды, получив на ровном месте горчичник. Зачем?! Не знаю. Просто что-то билось, клокотало внутри меня. Я не чувствовал уже ни своих, ни немцев. Просто было радостно и бесстрашно. А если одним словом — яростно было. Наверное, я стал футбольным берсерком…

Что было дальше, запомнилось длинными вспышками. Вот раскосые от страха и удивленья глаза Анатолия Ивановича, всю игру простоявшего на бровке. Я пробегаю мимо.

— С тобой все порядке? — спрашивает он.

— Всё…

Я думал, он сейчас огребет меня по полной: «Ты что творишь?! Иди в защиту!..»

Но он промолчал. Только потом, уже в спину крикнул:

— Мягче, Иван, мягче. Без фанатизма…

Какой там фанатизм? Это совсем другое. Просто свирепая радость. Перехватишь мяч в центре и летишь прямо в немецкую гущу. И видишь, как они пятятся, как трусливо снуют их ноги, которые ничего не в силах — ни достать у тебя мяч, ни подсечь тебя самого. А ты проходишь сквозь эти ноги, не заморачиваясь особой обводкой, почти по прямой, и обнаруживаешь прямо перед собой рамку ворот. Бьешь, не глядя, где там вратарь и есть ли он вообще…

И только тут тебя настигает отставшая волна немцев. А навстречу уже несется Костя. Ты видишь его изумленные глаза:

— Ванька, красава… — прыгая на грудь, он сбивает тебя с ног…

Говорю же, времени не было. Просто одно разлившееся как чернила мгновенье. Оно не было бесконечным, но оказалось невероятно вместительным.

Я помню тонкий, словно заячий, крик Тарасова — «Не надо!..» Но сделать со своим первым все равно ничего не мог. Длинная моя нога уже летела вперед, попала в мяч, чуть задев по пути бутсу Пройсса. А немец, только и ждавший этого, схлопнулся в воздухе, как перочинный нож, рухнул на газон, прямо на линию штрафной. Весь его вид говорил — рана смертельна, жить бедняге несколько секунд.

«Как, однако, научились фрицы… — мелькнуло в голове. — Пять лет назад так реально умели умирать на поле только южные парни…»

И еще мелькнуло: «Пенальти…» Широко, словно прыгун тройным, бежал ко мне Коллинз, на ходу шаря в грудном кармане. Миг, и он же рядом. Медленно-медленно, прямо-таки торжественно, вскинул ладонь с красной меткой.

Я шагнул к нему, но сбоку налетел на меня кто-то из наших. И всё кончилось…

.

Синий лепесток (Антон Лапин)

Штанга!

Да, да, да! И на нашей улице может быть праздник.

Этот глухой звук судьбы слышал весь затаившийся стотысячник-стадион. Мы оставались в игре. И надо было в нее включаться. Павел — тот, кто мог нас спасти. Вообще-то в нынешнем составе сборной потенциальных спасителей было чуть не полкоманды. Что и делало ее по-настоящему сильной. Но на этом мондиале бомбардиров было трое — два Васкеса и Птицын. Из семнадцати российских голов они привезли шестнадцать. А семь из них принадлежали Павлу. Работать надо было с ним.

Тем более, что в последние десять-пятнадцать минут он уже совсем не оттягивался назад, скользя по незримой линии, протянутой между последними немцами — тонкой филенке офсайда. Я видел его хорошо. И знал, что если сосредоточусь на нем, то начну видеть его еще лучше, словно приблизив к себе линзой. Это я и сделал.

Оставалось верить, что моя скромная помощь придаст ему сил и яростной наглости, помогающей прыгнуть выше головы. Хотя я в этом деле без малого десять лет, полная уверенность в реальности усилий бывает у меня редко. Даже когда надежный вратарь, после твоей обработки делает в течение тайма два-три голевых ляпа, у тебя нет абсолютной гарантии, что это дело твоих рук.

Тем более, сложно взвесить свой вклад в игру форварда. Потому, что ломать, не строить. Заставить накосячить кипера или защиту, куда легче, чем помочь форварду быть успешным. А если этот успех все же есть, пойди разберись, сколько в нем от твоей работы. Но ведь считать свой труд бессмысленной пустышкой не менее трудно. Мне казалось, что Павел прибавляет. Еще чуть-чуть и он сделает то, о чем мечтает сейчас и молит его вся страна. Он может и он…

Не верю, что колено, залетевшее Павлу в грудную клетку, было случайным игровым эпизодом. Но ведь это финал мира. И победителей не судят. Если можешь почти без нарушения правил убрать с поля главного голеодора соперников, как этого не сделать? Сколько раз уже так было и еще будет…

До конца игры оставалось минут семнадцать. Для футбола — это время. Но вдесятером, без Павла в атаке и при счете: «один — три» это время работало против нас. Спасти матч ничто не могло. Практически не осталось выбора и у меня. Я просто снова вставил свою виртуальную дрель в затылок Вебера. У нас на поле еще было кому озадачить немецкого кипера. Надо было им помочь. Пускай шансы на это теперь стремились к нулю…

То, что случилось в эти последние минуты, наверное, не смог предугадать ни один человек на планете. Таким Ивана я не видел никогда. И думаю, что больше не увижу. Один из самых надежных защитников мира на финишном отрезке превратился в прекрасного монстра и пробыл им минут пятнадцать. Этого хватило, чтобы забить немцам два мяча. Моя и да ничья помощь ему не потребовалась. Такие удары не берутся. Но этих же считанных минут ему хватило, чтобы получить желтую, а потом и удалиться с поля. К 89-й минуте он успел сравнять счёт и оставить команду вдевятером — спасти матч и тут же всё погубить.

То, что после просмотра эпизода и совещания с коллегами, арбитр заменил уже было назначенный пенальти на штрафной, только откладывало развязку. В таком меньшинстве, без Ивана и Павла мы были обречены, если не в основное, то в дополнительное время.

.

Сергей Савельев

В этом месте набережной река расходилась пошире. Но я любил его не за это. Здесь у реки имелся тайный завиток, один из тех, обнаружить которые можно наблюдая, как плывущий мимо мелкий мусор, вдруг свернув в сторону, начинает бесконечно кружить вокруг невидимого центра. Но и эта бесконечность не совсем дурная. Есть у нее точка, через которую попавший в плен может снова вырваться наружу. С детства я мог сколько угодно смотреть за тайной борьбой какой-нибудь щепки, раз за разом пытавшейся вернуться в большое русло, чтобы плыть дальше к морю. И ведь иногда получалось. После сотого или тысячного оборота вокруг невидимого пальца, вертевшего этот речной локон, случалось то, что не выходило раньше. Удивительно… А еще удивляло неизменное совпадение музыки с этим речным коловращением. Любая песня, которая в это время звучала в наушниках и щепка, разом находили и включались в общий темпоритм

А сейчас к этой паре прибился третий участник — мой аленький. Он пылал, переливался внутри. И эта горячая цветомузыка попадала в такт малой сошке, кружившей в реке и мелодии. Точней они, казалось, следовали за аленьким, как за дирижером.

Всего несколько раз в жизни я видел цветок таким живым и сильным. Всмотревшись, я понял, в чем причина — сердцевина! Сейчас она была совершенной. Цвет, прозрачность, упругая недристость — всё было в ней и при ней. Лепестки сплетались в ее горячей глубине и были единым целым.

На часы я не смотрел. Но если судить по числу прослушанных песен, финал уже должен был кончиться. И прекрасный цветок совершенно не ввязался с футбольной реальностью, от которой пришлось сбежать к реке. Впрочем, окончательный счет мне ведь не был известен…

Я достал мобильник, нашел яндекс. Сети не было. Что ее нет, когда она максимально нужна — закономерность. Бессмысленно сетовать и роптать, тем более бороться с этой особенностью реальности. Я вытащил наушники и прислушался. Гул стадиона, с торопливой комментаторской морзянкой летел издалека как эхо огромной ракушки. Я пошел, почти побежал на звук и через минуту был около пустого летнего кафе.

Единственная на десяток столиков кампания, парочка официантов, бармен — взгляды всех были устремлены на панель, источавшую густой дух состязания.

— Счет?

— Ничья, — не оборачиваясь, сказал один из кампании. — Три-три.

— Васькин Иван кони кидает… — мельком взглянув на меня, уточнил бармен. — Две банки забил, а теперь удалился. Вдевятером остались.

— А время? Играть сколько?

— Добавочное идет. Две минуты еще…

.

Сердцевина (солнечный Петя)

— Нет!.. — крикнул Петя, падая на коленки возле полуразметанного солнца. — Нет!.. — Стремительно заработал пальцами, восстанавливая разрушенный край. — Нет!..

— Штанга… — тонко крикнул в гостиной комментатор, накрытый сдвоенным радостным воплем папы и дяди Вити.

Петя вздрогнул и заработал еще быстрей. И через несколько минут круг уже был готов. Неплохой получился кружок. Петя отодвинулся, чтобы полюбоваться так ловко и быстро сделанной работой. Но радости почему-то не было. Пытаясь сообразить, почему так, Петя даже отошел в угол комнаты, чтобы оттуда взглянуть на свою работу. Снова вернулся и, став на четвереньки, навис прямо над солнцем стараясь понять причину недовольства.

Наконец, сообразил — кристаллики лежали свободно, и сквозь них щедро проглядывал желтый ламинат. Ничего удивительного в этом не было. Так случалось нередко. Но почему-то в этот раз ему хотелось, чтобы круг был красивым совсем-совсем. Солнце надо было исправить, уплотнив кристаллики между собой и заполнив пустые места новыми стеклышками.

А это оказалось совсем непростой задачей. Возникшие прогалы различались формой и к тому же требовали кристалликов определенного цвета, чтобы не совпадали с теми, что уже лежали рядом. Ведь непонятно зачем, но ему требовалось, чтобы это солнышко было самым красивым из всех когда-либо им выложенных. Из-за этих сложностей работа почти остановилась. Несколько кристалликов он подобрал с трудом. А потом потребовалось найти оранжевый ромбик, и дело замерло окончательно…

Когда за окном прорезался голос Артема, это можно было считать законным спасением. Тем более, что Артем примчался не один — с ним была невероятная, таинственная новость: у ручья, того что через три дома от них, обнаружился след медведя. И надо немедленно бежать и смотреть, пока этот след куда-нибудь не исчез.

Здесь и произошло самое непонятное. Петя сказал другу, что побежит чуть попозже, когда закончит игру с солнцем. Как удивился Артем, представить было трудно. Но не меньше удивился себе и сам Петя. И продолжал удивляться, когда друг уже убежал к ручью, а он так и остался на коленях перед упрямым кругом, совсем не желавшим превращаться в плотное разноцветное солнце.

А потом в комнате появилась кошка Анфиса. Замерла у ножки стола, обвив ее хвостом, и вдруг, заметив под столом спичечный коробок, погнала его по ламинату как шайбу, в одно мгновенье почти влетев с этим коробком в петино солнце. В последнюю секунду он успел выставить ногу и, врезавшись в колено, Анфиса унеслась галопом на улицу, повредив только внешний край работы.

Но спустя минуту вернулась из гостей бабушка, тут же вручив Пете переданный для него набор фломастеров. На столе как раз лежала стопка листов чистой бумаги. Садись и рисуй…

Кажется, еще никогда соблазны не обступали его так плотно, наперебой предлагая себя. Полчаса назад любого из них было вполне достаточно, чтобы отбросить и забыть этот, ставший вдруг таким назойливо-требовательным, солнечный круг. Но и теперь, когда они, казалось, насели на него всей гурьбой, а игра совсем перестала получаться и вконец надоела, он почему-то не бросал ее, продолжая искать нужные стеклышки.

Снова, в непонятном запале пронеслась Анфиса. Петя уже привычно выставил ногу, заставив кошку выписать крюк. В гостиной причитал комментатор. Что именно он говорит, разобрать было нельзя, но было ясно — происходившее на поле его совсем не радовало. Петя вдруг вспомнил про вазу с конфетами. И сам не заметил, как оказался около нее. Он мог бы сейчас взять не одну конфету, а две или три, в голове мелькнуло — всю вазу! — слишком уж озабочены были взрослые.

— Да, — говорил, ставший разборчивым, комментатор. — Без Павла забить немцам будет тяжело.

— Тяжело?.. — мрачно усомнился дядя Витя.

 — Есть, есть кому забивать в российской сборной, — возразил комментатор. — Сергей Васкес и Птицын. Не будем исключать и кубанский тандем…

— Не будем… — с тяжелой безнадежностью согласился дядя.

Но Петя уже был снова в прихожей с конфетой в руках. Он решился взять только одну, но большую, размером в полбатончика.

И опять шоколад оказался кстати. Игра как-то разом ускорилось. Пальцы, кажется, сами находили нужное стеклышко. Одно за другим. Он только успевал вставлять их в нужную щелочку, очередной хитрый кривой проёмчик, а следом выскакивал уже новый кристаллик. И чудом попадал цветом и формой в другой прогал. Такую игру Петя любил больше всего. То, что требовало усидчивого часа, заполнялось в минуты.

Солнце стремительно росло, плотное, разноцветно-веселое. А в какой-то момент оно вспыхнуло, словно рассмеялось во весь свой цветной голос. И в комнате разом стало светло. Петя поднял глаза и даже зажмурился — таким прямым, сильным светом бил в лицо оконный проем. Эта световая волна, казалось, была еще влажной от недавнего дождя.

И тут же внизу, совсем рядом обнаружился другой источник света. Это сверкал, переливался калейдоскопом, его разноцветный солнечный круг. Забыв обо всем, Петя следил за этой огненной дрожью, пока взрыв яростной радости не вернул его в дом.

— Второй, второй… — надрывался комментатор.

— Дааааа!.. — вторили ему взрослые.

Солнце продолжало играть на гранях рукотворного круга. Но уже не так остро. И Петя быстрыми пальцами продолжал подгонять стеклышки друг к другу, придавая фигуре полное совершенство. Это было так легко и приятно, как всегда бывает, когда делаешь что-то правильное и правота обнаруживает себя в легкости происходящего, которое совсем не сопротивляется и не мешает тебе, не ставит подножек, но лишь ускоряет твое движение, как река плывущего по течению.

Снова заголосили взрослые. С какой-то свирепой, истовой радостью. Но Петя был занят своим делом. Оставалось совсем немного, но зато может самое сложное. Уплотнив до предела все уже выложенные стеклышки, он получил в середине извилистый многоугольник, место для пяти-шести кристалликов. И пальцы его искали, подбирали, уже находили нужные стеклышки.

— Вот, — на пороге стоял Артем. — Вот такие лапы…

Ладони его сложили окружность размером с большое яблоко. Он рассказал о целой цепочке следов. Они пересекали ручей несколько раз. Только на самом деле это был не медведь, а Бодя, здоровенный бездомный пёс. Зато у Насти, их общей шестилетней подружки, кошка только-только родила трех котят. И надо прямо сейчас бежать их смотреть.

— Почему сейчас? — спросил Петя.

Потому что совсем скоро родители Насти вместе с ней и кошкой уедут в город, сказал Артем. Настин папа уже вывел из гаража автомобиль и загружает в него всё, что нужно.

— Они слепые и мокрые все… Пойдешь?

Слепые котята — это было уже выше петиных сил. Он в последний раз взглянул на почти завершенный круг, понимая, что сегодня времени на него уже не будет, а вот завтра… Но завтра так далеко, — он вдруг засомневался. Кто знает, что будет завтра?.. Зато прямо сейчас он увидит трех новорожденных котят. И он помчался в гостиную, сказать, что сходит с Артемом к соседям.

Странный все же это был футбол. Каждый раз он обнаруживал взрослых в новых местах. Сейчас папа, скрестив на груди руки, стоял перед самым телевизором, а дядя Витя, словно большой нахохленный гриф (передачу о них Петя видел два дня назад), сидел на подоконнике.

А ведь раньше всё было иначе — они всегда сидели вдвоем на диване перед журнальным столиком, по краю которого военной шеренгой стояли пивные бутылки, убывавшие к концу матча под стол.

— Вдевятером… — траурно итожил комментатор. — Три минуты основного плюс то, что добавит судья. А добавит он не меньше четырех, а то и все пять-шесть. Ну, а если устоим, будет еще полчаса дополнительного…

— Я к Ленке Кузнецовой пойду, — сказал Петя с порога.

Ему никто не ответил, взрослые его вообще не заметили. Петя еще чуть-чуть потоптался в дверном проеме.

— Ну, я пошёл…

Вернулся в холл. И вовремя. Артем как раз присаживался к его солнцу, по-хозяйски потянувшись сразу к его середине.

— Нет… — крикнул Петя. — Не трогай.

— Почему?

— Потому…

— Почему потому?

— Потому что. Я доделаю, тогда трогай.

— Вот еще…